Обе моих бабушки были весьма живописными личностями.
Жили они в одной деревне, друг друга терпеть не могли, потому
всю жизнь находились в непримиримом конфликте.
Одну односельчане называли Боярыней, а ко второй моей бабушке (по отцу)
приклеилась кличка Бритва. (На язык ей было лучше не попадаться,
срезать могла одним точным словом).

По обличью мои бабули были яркими противоположностями.
«Боярыня» была высокая, дородная, даже грузная. Двигалась неспешно,
жесты у неё были как в замедленной съёмке – неторопливые, плавные.
«Бритва» была ростиком маленькая, и как ртуть подвижная. У меня порой
складывалось впечатление, что она не ходит, а телепортируется:
вроде бы только что здесь стояла, а в следующий момент она уже в другой комнате.

Но в одном мои бабки были схожи: пустословие считали смертным грехом,
потому обе были молчаливые – говорили только тогда, когда нельзя было молчать.
В остальных случаях либо кивнут, либо сдвинут брови, либо мимоходом
по голове погладят, либо по спине огреют (чем придётся) – в зависимости
от ситуации. Своё крайнее возмущение они выражали одинаково:
просто уходили, со всей силы хлопнув дверью. Не стыдили, не винили,
не поучали – вообще не комментировали твоё возмутительное поведение.
А просто саданёт дверью бабушка, а ты хоть стой, хоть падай – сама догадайся,
что ты сделала не так, и как себя за это наказывать.

Но однажды я стала свидетелем, как «Боярыня» разговорилась.
Ну как разговорилась – сказала чуть больше слов, чем обычно.
Это произошло в деревенском сельпо, куда мы с ней пришли за сахаром.
Пока продавщица отмеряла нужные нам 20 кило (на варенье), мы вынуждены
были слушать, как одна женщина в очереди о ком-то страстно сплетничала.
Очередь вела себя далеко не индифферентно: охали, ахали, удивлялись,
и так ещё больше поджигали красноречие сплетницы.

И вот моя бабушка. Когда липкий язык сплетницы уже раскалился, бабуля плавно
к ней повернулась и, говоря медленно-медленно, выдала следующую тираду:
- Говорят, к тебе по ночам шляется какой-то крендель, и вы с ним в сарае
стонете на всю деревню. Митрий-то твой под самогонными парами крепко спит.
Храпит, ажно в районе слышно. Вот ты и шляешься, уверенная,
что он не узнает.

Ты представляешь эффект? Сплетница стала белой как мел, челюсть у неё отвисла,
ноги ослабели, она едва не упала. А в очереди установилось звенящее молчание.
В этой тишине голос моей величественной бабки прозвучал громоподобно,
хотя она его даже не повысила. Глядя на оглоушенную сплетницу исподлобья,
бабуля молвила:

- Если узнаю, что ты продолжаешь обливать людей грязью, пущу в народ
ещё десяток таких фактов. И только ты и я будем знать, что это брехня.
Все остальные поверят.